Дергунчик кот Том, Западная Германия, 1971 год. Фото с сайта DaWanda. В сороковые это был бы не Том, а Феликс. А теперь представим себе немца из лагерного барака в 1945 году. Этот человек недавно держал в руках оружие, может, был офицером, посылал людей на смерть. И вот — советский концлагерь, принудительные работы, баланда, холод и картонные коты... И кругом — такие же нищие и оборванные, как и он сам, да только у него была надежда, а у них — не было. Почему? Читайте об этом в книге "Владимир Ковенацкий. Альбом стихов, рисунков и гравюр", вышедшей в издательстве "Культурная Революция" в 2007 году.

...Если пермские воспоминания окрашены серым, то лихоборские — более контрастны. Это черное и желтое. Черное ночное небо, паровозы, ущелья из вагонов, громада "жилдома" над черными крышами покосившихся бараков, — и желтые огни, то тусклые и засиженные мухами, то яркие, как солнце в космосе, горящие над адской панорамой большой товарной станции. Серый цвет имеет некоторую интимность и задушевность, черное с желтым — цвет змеи, цвет гниющей язвы. Сначала мы жили в бараке No.2. В нашей комнатенке была труба от буржуйки, и из трубы капала невыносимо вонючая черная жижа.

В семь лет я читал "Евгения Онегина", Кнута Гамсуна и дореволюционные журналы. Понимал мало что, но относился к непонятным местам как к магическим, и по особому, с жутью их смаковал. Запомнился один приятный вечер, когда у нас были гости, я встал в постельке, совсем слабый после болезни, а на стене висела красиво-коричневая картинка Билибина, волновавшая своей непонятной стилизацией.

9 мая 45 г. я выполз на улицу тоже после болезни. Первый день мира был ясен и синь, я ел орехи, чрезвычайно вкусные и твердые, сидя на лестнице, прислоненной к стене барака, и ликовал вместе со всем советским народом. Писал я в этот период, вернее диктовал, сказки. Они были навеяны "Маугли", действовали в них волки, медведи и другие животные. Это время еще сохраняло детски-магический взгляд на мир, сам по себе уже очень жуткий, если только существует мир сам по себе, в чем я сильно сомневаюсь.

Вскоре мы перебрались в так называемый "газогенераторный барак". В этом мрачном кирпичном строении с дырявой крышей, крытой толем, я провел большую часть детства и юности. Здание это прежде служило гаражом, поэтому потолок отсутствовал, и через всю большую комнату (их здесь было две) проходила ферма перекрытий. В окно виден был незабвенный индустриально-барачный ландшафт. На несколько минут в день заглядывало солнце, и лежало, как лист золотой бумаги на неровной фанерной стене. В стене был шлак, который сыпался из дыр, а за шлаком был кирпич. Еще видна была в окне кирпичная будка с черепами, в ней находился наш сарай, у будки полая лестница из бетона, а внутри нее — тайна.

Серая от времени уборная обитаема была крысами. Тощие бродячие кошки рылись в помойном ящике. В овраге была лужа, а в луже водились невероятные насекомые. Я ловил их и наблюдал, как они живут в мутной воде. В банке из-под американской колбасы я устроил целый аквариум этих тварей, а сосед Сашка, мрачный высоколобый кретин, задавил моих чудовищ кирпичом. Отец Сашки, Виктор Иванович Петров, был мужчина представительный, с очень высоким лбом, коротким носом и тяжелой челюстью. Он работал на заводе НАМИ и время от времени сидел в психушке, будучи шизофреником. Детей, свою копию Сашку и Любку, он бил, и все было слышно из-за фанерной стенки.

Я ходил по баракам в гости к друзьям и везде видел одно и то же: кружевные подзоры, кошек на комоде, рыночные коврики и фотографии в крашеных рамках. Город, центр, удобства, красивая мебель, потрясали меня, когда с родителями я попадал к каким-нибудь знакомым. Особенно восхищал меня пластмассовый лев на чернильном приборе у дяди Вити (брата матери). Когда я начинал мечтать о красивой жизни, то всегда, помимо дрессированных пантер, истребителя в личном пользовании и ежедневной свинины с зеленым горошком, мне являлся этот пластмассовый лев.

Самый близкий, ежедневно посещаемый мир моего детства состоял из соседских бараков, пруда, огородов и дороги в школу. За его пределами лежал мир заводов и лагерей. В лагерях были наши зэки и пленные всех национальностей. О наших я вспоминаю только колонну сутулых фигур с руками за спиной. А немцы зимой заходили к нам в тамбур греться. Они были бесконвойные, голодные и в форменных лохмотьях. Занимались они жалким рукодельем — делали картонных котов, у которых двигались глаза и языки, и колечки из медных и алюминиевых трубок, рисовали картинки с домиками, крытыми черепицей. Все это они меняли на еду, бумагу и карандаши. У японцев не было рукоделья, зато были прекрасные толстые линзы, которые им служили вместо спичек в солнечную погоду. Японцы тоже были в своей форме — в обмотках и больших лохматых шапках с козырьком.

Жить было весело и страшно. Днем была школа, блуждание по окрестностям, копание на свалках, военные действия против многочисленных врагов — мальчишек, как в одиночку, так и в компании, а вечером — книги, рисование и страшные рассказы об убийствах, ограблениях, о побегах заключенных. Этими рассказами жили все — и дети и взрослые. Повсюду еще пахло войной. У пивных орали молодые инвалиды. А слева от барака, если перейти шоссе и углубиться в пустыри, была странная свалка — самолетное кладбище. Охранял его ленивый солдат с винтовкой, мало обращавший внимание на нас, мальчишек. А мы играли в воздушный бой, сидя в кабинах настоящих "Спитфайеров" и "Хевилендов". Я хорошо помню знак американских ВВС на ободранных крыльях.

Когда мне было лет 9, мать потащила меня на жюри выставки детского рисунка. Мордастый лысый дядя за столом заявил, что мои рисунки не отражают жизни. "Как будто книгу смотришь", сказал он. В альбоме были нарисованы цветными каранда-шами мушкетеры, рыцари, героические бойцы Красной Армии и сказочные персонажи. А помимо всего прочего — вздыбленный ярко-желтый конь. "Ну почему конь желтый, разве так бывает?" — спрашивал мордастый и продолжал: "У тебя из окна что видно? — Химзавод. — Вот и нарисуй химзавод!". Мать еще что-то выясняла, а я сидел со своими картинками в уголке, когда надо мной склонился длинный сутулый человек — лицо его расплылось в памяти — и сказал мне: "Не слушай их, мальчик. Очень хорошо, что конь желтый! Рисуй желтых коней!".

***

Рисунок друга СССР датского карикатуриста-коммуниста Херлуфа Бидструпа, 1950 год, иллюстрация из первого тома четырёхтомника, вышедшего в 1969 году в издательстве "Искусство".

Вернувшийся из СССР немецкий пленный на вокзале в Вене со своей семьей. Австрия, 1950 год.

Человеку в парадной телогрейке повезло, а кому-то — нет.

***

Бессмертные агрессоры

Англия, Австралия и США призвали ООН осудить Советский Союз за то, что он задерживает полтора миллиона немецких военнопленных. На самом деле речь идет о немцах, убитых на войне.

Трумэн. Замечательно! Гитлеровские дивизии можно использовать для зимнего наступления на Москву, на этот раз без опасности для их жизни.

1950

Теперь надо делать пояснения к картинке и тексту (да и про автора карикатуры тоже не помешало бы). Пленные удерживались в Советском Союзе вплоть до начала пятидесятых, но, в отличие от наших, им повезло — за немцев было кому вступиться.

Довольно сложно определиться, какая именно местность описана автором. Химзавод — это, видимо, до сих пор безымянный химико-технологический опытный завод на Лихоборской набережной. Шоссе — вероятно, Лихачёвское или Октябрьское. Или Михалковское. Или Станционное. Прудов в тех местах было преизрядное количество, например, Головинские и Михалковские, а также парочка безымянных, не говоря уж об Академических, находящихся, впрочем, в отдалении. Электрички могли мчаться только по Октябрьской железной дороге, параллельно которой стоят опоры ЛЭП, попавшие на картины художника. Да и специфический мост тоже удалось распознать. Товарная станция — может быть, нынешний Моссельмаш.

По словам участницы москультпроговского похода, предпринятого в конце 2003 года, Владимир Ковенацкий жил в одном из бараков, стоявших вплотную к железнодорожным путям. Вдоль путей Октябрьской дороги бараков вроде бы не было, поэтому остаётся только Окружная железная дорога со станцией Лихоборы.

А ещё надо иметь в виду игру топонимов. Лихобория Ковенацкого, судя по косвенным признакам, не имеет прямого отношения к деревням Верхние и Нижние Лихоборы. Местность, где жил художник, получила своё "народное" наименование по названию станции Окружной железной дороги, примерно так же, как некоторые места в Москве стали именоваться по названиям ближайших станций метро, что привело к тому, что реальных топонимов практически никто не знает. Однако нельзя сказать, что в данном случае речь идёт о Ховрине (опять же не путать с одноимённой станцией!), так как оно расположено несколько севернее. Больше всего по смыслу подходит всеми давным-давно позабытый посёлок Краснооктябрьский, вошедший в начале шестидесятых в черту Большой Москвы, хотя, если мы правильно трактуем топоним "Лихобория", она стала частью столицы гораздо раньше. И наконец, в топонимическую свистопляску с 2016 года включилась ещё и пассажирская платформа Лихоборы, которую первоначально планировалось назвать Николаевской, но советские на дух не переносят, всё, что связано с русскими царями, поэтому — Лихоборы.

Впрочем, все точки над "i" окончательно расставляет стихотворение Владимира Ковенацкого "Лихоборский вальс", где в последних строках упоминается Михалковское шоссе. Ныне это северная часть Михалковской улицы от моста через пути Окружной дороги до перекрёстка с Нарвской улицей и Головинским шоссе. Это подтверждает прямое отношение Лихобории к местности к северу от путей МОЖД. Да и само Михалковское шоссе шло параллельно Окружной.

Даже в начале двухтысячных, когда Северяне только начинали свои вылазки, часть этой обширной территории, например, у платформы НАТИ, производила самое нехорошее впечатление. Название, данное автором этой страшной местности, зажатой между двумя товарными станциями, перекликается с рабинским королевством бараков и помоек. И оба этих королевства — Лианозово и Лихобория — дают исчерпывающее представление о беспросветной тоске, которая царила на окраинах Москвы, когда быт советского человека мало отличался от быта зэка или военнопленного: и советский, и зэк, и несчастный фриц (картонные коты с глазками — совсем уж жалостливо и невыносимо — кому их продавали? бедному еврейскому мальчику с городской окраины и его друзьям — таким же бедным?) боролись за физическое выживание в коммунистическом раю. А людей, которые пытались выбраться оттуда, затаптывали обратно в грязь, не давая подняться: рисуй химзавод!

***

Сайт о Владимире Ковенацком: http://www.kovenatsky.ru/.

См. также по теме: Королевство Лианозово (к слову, Владимир Ковенацкий был дружен со Львом Кропивницким), ГУЛаг в Бескудникове.

Заметки о Лихобории, т.е. ховринских окраинах, см. на страницах об этих своеобразных местах.

16-17, 21-23, 31.07. и 01.08.2016 г.